Неточные совпадения
А вы — стоять на крыльце, и ни с места! И никого не впускать
в дом стороннего, особенно купцов! Если хоть одного из них впустите, то… Только увидите, что
идет кто-нибудь с просьбою, а хоть и не с просьбою, да похож на такого человека, что хочет подать на меня просьбу, взашей так прямо и толкайте! так его! хорошенько! (Показывает ногою.)Слышите? Чш… чш… (Уходит на цыпочках вслед за квартальными.)
А день сегодня праздничный,
Куда пропал народ?..»
Идут селом — на улице
Одни ребята малые,
В домах — старухи старые,
А то и вовсе заперты
Калитки на замок.
В канаве бабы ссорятся,
Одна кричит: «Домой
идтиТошнее, чем на каторгу!»
Другая: — Врешь,
в моем
домуПохуже твоего!
Мне старший зять ребро сломал,
Середний зять клубок украл,
Клубок плевок, да дело
в том —
Полтинник был замотан
в нем,
А младший зять все нож берет,
Того гляди убьет, убьет!..
Краса и гордость русская,
Белели церкви Божии
По горкам, по холмам,
И с ними
в славе спорили
Дворянские
дома.
Дома с оранжереями,
С китайскими беседками
И с английскими парками;
На каждом флаг играл,
Играл-манил приветливо,
Гостеприимство русское
И ласку обещал.
Французу не привидится
Во сне, какие праздники,
Не день, не два — по месяцу
Мы задавали тут.
Свои индейки жирные,
Свои наливки сочные,
Свои актеры, музыка,
Прислуги — целый полк!
Шли долго ли, коротко ли,
Шли близко ли, далеко ли,
Вот наконец и Клин.
Селенье незавидное:
Что ни изба — с подпоркою,
Как нищий с костылем,
А с крыш солома скормлена
Скоту. Стоят, как остовы,
Убогие
дома.
Ненастной, поздней осенью
Так смотрят гнезда галочьи,
Когда галчата вылетят
И ветер придорожные
Березы обнажит…
Народ
в полях — работает.
Заметив за селением
Усадьбу на пригорочке,
Пошли пока — глядеть.
Прилетела
в домСизым голубем…
Поклонился мне
Свекор-батюшка,
Поклонилася
Мать-свекровушка,
Деверья, зятья
Поклонилися,
Поклонилися,
Повинилися!
Вы садитесь-ка,
Вы не кланяйтесь,
Вы послушайте.
Что скажу я вам:
Тому кланяться,
Кто сильней меня, —
Кто добрей меня,
Тому
славу петь.
Кому
славу петь?
Губернаторше!
Доброй душеньке
Александровне!
— Да, да, прощай! — проговорил Левин, задыхаясь от волнения и, повернувшись, взял свою палку и быстро
пошел прочь к
дому. При словах мужика о том, что Фоканыч живет для души, по правде, по-Божью, неясные, но значительные мысли толпою как будто вырвались откуда-то иззаперти и, все стремясь к одной цели, закружились
в его голове, ослепляя его своим светом.
Машкин Верх скосили, доделали последние ряды, надели кафтаны и весело
пошли к
дому. Левин сел на лошадь и, с сожалением простившись с мужиками, поехал домой. С горы он оглянулся; их не видно было
в поднимавшемся из низу тумане; были слышны только веселые грубые голоса, хохот и звук сталкивающихся кос.
Когда она кончила, все опять благодарили ее и
пошли пить чай. Кити с Варенькой вышли
в садик, бывший подле
дома.
И, перебирая события последних дней, ей казалось, что во всем она видела подтверждение этой страшной мысли: и то, что он вчера обедал не
дома, и то, что он настоял на том, чтоб они
в Петербурге остановились врознь, и то, что даже теперь
шел к ней не один, как бы избегая свиданья с глазу на глаз.
И, не спросив у отворившего дверь артельщика,
дома ли, Степан Аркадьич вошел
в сени. Левин
шел за ним, всё более и более сомневаясь
в том, хорошо или дурно он делает.
В доме только что встали, и повар
шел за провизией.
Всё
шло хорошо и
дома; но за завтраком Гриша стал свистать и, что было хуже всего, не послушался Англичанки, и был оставлен без сладкого пирога. Дарья Александровна не допустила бы
в такой день до наказания, если б она была тут; но надо было поддержать распоряжение Англичанки, и она подтвердила ее решение, что Грише не будет сладкого пирога. Это испортило немного общую радость.
Положение нерешительности, неясности было все то же, как и
дома; еще хуже, потому что нельзя было ничего предпринять, нельзя было увидать Вронского, а надо было оставаться здесь,
в чуждом и столь противоположном ее настроению обществе; но она была
в туалете, который, она знала,
шел к ней; она была не одна, вокруг была эта привычная торжественная обстановка праздности, и ей было легче, чем
дома; она не должна была придумывать, что ей делать.
«А ничего, так tant pis», подумал он, опять похолодев, повернулся и
пошел. Выходя, он
в зеркало увидал ее лицо, бледное, с дрожащими губами. Он и хотел остановиться и сказать ей утешительное слово, но ноги вынесли его из комнаты, прежде чем он придумал, что сказать. Целый этот день он провел вне
дома, и, когда приехал поздно вечером, девушка сказала ему, что у Анны Аркадьевны болит голова, и она просила не входить к ней.
— Да что же интересного? Все они довольны, как медные гроши; всех победили. Ну, а мне-то чем же довольным быть? Я никого не победил, а только сапоги снимай сам, да еще за дверь их сам выставляй. Утром вставай, сейчас же одевайся,
иди в салон чай скверный пить. То ли дело
дома! Проснешься не торопясь, посердишься на что-нибудь, поворчишь, опомнишься хорошенько, всё обдумаешь, не торопишься.
— Вы сходите, сударь, повинитесь еще. Авось Бог даст. Очень мучаются, и смотреть жалости, да и всё
в доме навынтараты
пошло. Детей, сударь, пожалеть надо. Повинитесь, сударь. Что делать! Люби кататься…
Весь день этот Анна провела
дома, то есть у Облонских, и не принимала никого, так как уж некоторые из ее знакомых, успев узнать о ее прибытии, приезжали
в этот же день. Анна всё утро провела с Долли и с детьми. Она только
послала записочку к брату, чтоб он непременно обедал
дома. «Приезжай, Бог милостив», писала она.
— Отчего же и не
пойти, если весело. Ça ne tire pas à conséquence. [Это не может иметь последствий.] Жене моей от этого не хуже будет, а мне будет весело. Главное дело — блюди святыню
дома.
В доме чтобы ничего не было. А рук себе не завязывай.
Через час Анна рядом с Голенищевым и с Вронским на переднем месте коляски подъехали к новому красивому
дому в дальнем квартале. Узнав от вышедшей к ним жены дворника, что Михайлов пускает
в свою студию, но что он теперь у себя на квартире
в двух шагах, они
послали ее к нему с своими карточками, прося позволения видеть его картины.
Он остановил кучера, не доезжая до аллеи, и, отворив дверцу, на ходу выскочил из кареты и
пошел в аллею, ведшую к
дому.
— Благородный молодой человек! — сказал он, с слезами на глазах. — Я все слышал. Экой мерзавец! неблагодарный!.. Принимай их после этого
в порядочный
дом!
Слава Богу, у меня нет дочерей! Но вас наградит та, для которой вы рискуете жизнью. Будьте уверены
в моей скромности до поры до времени, — продолжал он. — Я сам был молод и служил
в военной службе: знаю, что
в эти дела не должно вмешиваться. Прощайте.
В одиннадцать часов утра — час,
в который княгиня Лиговская обыкновенно потеет
в Ермоловской ванне, — я
шел мимо ее
дома. Княжна сидела задумчиво у окна; увидев меня, вскочила.
— Да не позабудьте, Иван Григорьевич, — подхватил Собакевич, — нужно будет свидетелей, хотя по два с каждой стороны.
Пошлите теперь же к прокурору, он человек праздный и, верно, сидит
дома, за него все делает стряпчий Золотуха, первейший хапуга
в мире. Инспектор врачебной управы, он также человек праздный и, верно,
дома, если не поехал куда-нибудь играть
в карты, да еще тут много есть, кто поближе, — Трухачевский, Бегушкин, они все даром бременят землю!
—
Пойдем осматривать беспорядки и беспутство мое, — говорил Хлобуев. — Конечно, вы сделали хорошо, что пообедали. Поверите ли, Константин Федорович, курицы нет
в доме, — до того дожил. Свиньей себя веду, просто свиньей!
На другой же день пугнул он всех до одного, потребовал отчеты, увидел недочеты, на каждом шагу недостающие суммы, заметил
в ту же минуту
дома красивой гражданской архитектуры, и
пошла переборка.
«Нет, я не так, — говорил Чичиков, очутившись опять посреди открытых полей и пространств, — нет, я не так распоряжусь. Как только, даст Бог, все покончу благополучно и сделаюсь действительно состоятельным, зажиточным человеком, я поступлю тогда совсем иначе: будет у меня и повар, и
дом, как полная чаша, но будет и хозяйственная часть
в порядке. Концы сведутся с концами, да понемножку всякий год будет откладываться сумма и для потомства, если только Бог
пошлет жене плодородье…» — Эй ты — дурачина!
—
В таком случае
пойдем домой. — И они все направили шаги к
дому.
— Да будто один Михеев! А Пробка Степан, плотник, Милушкин, кирпичник, Телятников Максим, сапожник, — ведь все
пошли, всех продал! — А когда председатель спросил, зачем же они
пошли, будучи людьми необходимыми для
дому и мастеровыми, Собакевич отвечал, махнувши рукой: — А! так просто, нашла дурь: дай, говорю, продам, да и продал сдуру! — Засим он повесил голову так, как будто сам раскаивался
в этом деле, и прибавил: — Вот и седой человек, а до сих пор не набрался ума.
Она его не замечает,
Как он ни бейся, хоть умри.
Свободно
дома принимает,
В гостях с ним молвит слова три,
Порой одним поклоном встретит,
Порою вовсе не заметит;
Кокетства
в ней ни капли нет —
Его не терпит высший свет.
Бледнеть Онегин начинает:
Ей иль не видно, иль не жаль;
Онегин сохнет, и едва ль
Уж не чахоткою страдает.
Все
шлют Онегина к врачам,
Те хором
шлют его к водам.
Был вечер. Небо меркло. Воды
Струились тихо. Жук жужжал.
Уж расходились хороводы;
Уж за рекой, дымясь, пылал
Огонь рыбачий.
В поле чистом,
Луны при свете серебристом
В свои мечты погружена,
Татьяна долго
шла одна.
Шла,
шла. И вдруг перед собою
С холма господский видит
дом,
Селенье, рощу под холмом
И сад над светлою рекою.
Она глядит — и сердце
в ней
Забилось чаще и сильней.
Незадолго перед ужином
в комнату вошел Гриша. Он с самого того времени, как вошел
в наш
дом, не переставал вздыхать и плакать, что, по мнению тех, которые верили
в его способность предсказывать, предвещало какую-нибудь беду нашему
дому. Он стал прощаться и сказал, что завтра утром
пойдет дальше. Я подмигнул Володе и вышел
в дверь.
— Прежде чем душа праведника
в рай
идет — она еще сорок мытарств проходит, мой батюшка, сорок дней, и может еще
в своем
доме быть…
Maman уже не было, а жизнь наша
шла все тем же чередом: мы ложились и вставали
в те же часы и
в тех же комнатах; утренний, вечерний чай, обед, ужин — все было
в обыкновенное время; столы, стулья стояли на тех же местах; ничего
в доме и
в нашем образе жизни не переменилось; только ее не было…
Пахарь ломал свой плуг, бровари и пивовары кидали свои кади и разбивали бочки, ремесленник и торгаш
посылал к черту и ремесло и лавку, бил горшки
в доме.
— Да, может быть, воевода и сдал бы, но вчера утром полковник, который
в Буджаках, пустил
в город ястреба с запиской, чтобы не отдавали города; что он
идет на выручку с полком, да ожидает только другого полковника, чтоб
идти обоим вместе. И теперь всякую минуту ждут их… Но вот мы пришли к
дому.
Не усидев, она вышла из
дома и
пошла в Лисс. Ей совершенно нечего было там делать; она не знала, зачем
идет, но не
идти — не могла. По дороге ей встретился пешеход, желавший разведать какое-то направление; она толково объяснила ему, что нужно, и тотчас же забыла об этом.
— Если только он будет
дома, — прибавил он. — Фу, черт!
В своем больном не властен, лечи поди! Не знаешь, он к тем
пойдет, али те сюда придут?
Он даже успел сунуть неприметно
в руку; дело, впрочем, было ясное и законное, и, во всяком случае, тут помощь ближе была. Раздавленного подняли и понесли; нашлись помощники.
Дом Козеля был шагах
в тридцати. Раскольников
шел сзади, осторожно поддерживал голову и показывал дорогу.
Пошел я к ним
в дом и стал осторожно про себя узнавать, тихими стопами, и перво-наперво спросил: тут ли Миколай?
Раскольникову давно уже хотелось уйти; помочь же ему он и сам думал. Мармеладов оказался гораздо слабее ногами, чем
в речах, и крепко оперся на молодого человека.
Идти было шагов двести — триста. Смущение и страх все более и более овладевали пьяницей по мере приближения к
дому.
«И многие из иудеев пришли к Марфе и Марии утешать их
в печали о брате их. Марфа, услыша, что
идет Иисус,
пошла навстречу ему; Мария же сидела
дома. Тогда Марфа сказала Иисусу: господи! если бы ты был здесь, не умер бы брат мой. Но и теперь знаю, что чего ты попросишь у бога, даст тебе бог».
Несколько людей стояло при самом входе
в дом с улицы, глазея на прохожих; оба дворника, баба, мещанин
в халате и еще кое-кто. Раскольников
пошел прямо к ним.
— До чертиков допилась, батюшки, до чертиков, — выл тот же женский голос, уже подле Афросиньюшки, — анамнясь удавиться тоже хотела, с веревки сняли.
Пошла я теперь
в лавочку, девчоночку при ней глядеть оставила, — ан вот и грех вышел! Мещаночка, батюшка, наша мещаночка, подле живет, второй
дом с краю, вот тут…
Он остановился вдруг, когда вышел на набережную Малой Невы, на Васильевском острове, подле моста. «Вот тут он живет,
в этом
доме, — подумал он. — Что это, да никак я к Разумихину сам пришел! Опять та же история, как тогда… А очень, однако же, любопытно: сам я пришел или просто
шел, да сюда зашел? Все равно; сказал я… третьего дня… что к нему после того на другой день
пойду, ну что ж, и
пойду! Будто уж я и не могу теперь зайти…»
Он бросил скамейку и
пошел, почти побежал; он хотел было поворотить назад, к
дому, но домой
идти ему стало вдруг ужасно противно: там-то,
в углу,
в этом-то ужасном шкафу и созревало все это вот уже более месяца, и он
пошел куда глаза глядят.
Потом
пойдем с маменькой
в церковь, все и странницы — у нас полон
дом был странниц да богомолок.
Видал я иногда,
Что есть такие господа
(И эта басенка им сделана
в подарок),
Которым тысячей не жаль на вздор сорить,
А думают хозяйству подспорить,
Коль свечки сберегут огарок,
И рады за него с людьми поднять содом.
С такою бережью диковинка ль, что
домСкорёшенько
пойдёт вверх дном?
— Не изволишь ли покушать? — спросил Савельич, неизменный
в своих привычках. —
Дома ничего нет;
пойду пошарю да что-нибудь тебе изготовлю.
«Ивана Кузмича
дома нет, — сказала она, — он
пошел в гости к отцу Герасиму; да все равно, батюшка, я его хозяйка.